Принцесса и Шекспир – Илья Поляков

Принцесса курила папиросы и маялась зубами. Она ополаскивала волосы ромашкой и кидала донник на полки с бельём. В конце весны одинокая принцесса распарывала перины для прожарки пера на балконном солнце и вощила чехлы.

Каждое лето она сажала цветы перед замком. Обитатели замка не доверяли принцессе своих детей, но гордились её садами настолько, что повесили на каменном углу западных ворот синюю эмалевую табличку с красивой звездой: «Замок образцового состояния». Подданным вывеска нравилась. Самой принцессе было насрать. Среди селян она слыла ведьмой и носила собачью кличку. В лицо ей полное звание бросать не осмеливались — принцесса прошла через две или три смуты унтером, не знала страха и слыла опасным противником.

В покоях принцессы на дядюшкином буфете стояли фарфоровые грации и алебастровая псина. Горка подушек пучилась под гипюром на походной койке, служившей всему королевскому дому верой и правдой долгие годы. Занавески с гладиолусами ерзали по коричневой дубине под самым потолком, а над центром парадного зала висел пыльный шандал с намалёванным счастьем.

Принцесса жила скромно и гулко. В поварне с зелеными стенами и известковым потолком ей хватало аммиачного холодильника и пары шкафов со скрипучими дверцами. Тараканы, трудно заползавшие на скользкий стол, смущенно комкали в тонких лапах крошки хлеба и убирались, не дождавшись маслица — общение с принцессой приучало окружающих к кротости.

В конце дня принцесса выходила в свет —  служба контролёром в местном клубе обязывала. Каждый вечер она пучила тугие глаза за синеватыми диоптриями очков и рвала оберточную бумагу билетных корешков. Потом трижды тискала кнопку звонка, запирала дверь на гремучий засов и мягко пробиралась в затаённый зал переживать действо. Она не терпела военных картин, была в восторге от американских экранизаций классики и индийских драм. Тайно обожала вестерны.

Крестьянские дети каждый сеанс жевали фруктовые тянучки, а фантики комкали и щелчками бросали вверх — в лучах проектора те вспыхивали желтоватым фосфорным светом и красиво падали на загривки зрителей. Принцесса делала вид что сердится, но на самом деле умилялась, считая этот ритуал обязательным проявлением народности.

После сеансов, обойдя опустевший зал, принцесса поднималась в будку под потолком, где спорила до хрипоты с киномехаником, требуя привезти кино Шекспира. Кто такой Шекспир она не знала, но, во время последней компании, о нем умильно рассказывал красавец-кавалергард, давно убитый в чине лейтенанта где-то в Пруссии. Лицо лейтенанта и имя Шекспира принцесса запомнила навсегда.

Когда дел в клубе не оставалось, а за окном безнадежно темнело, принцесса, пренебрегая эскортом, плелась в свои душные сыроватые покои — с подвалов за лето наносило капустным и картофельным туманом. Ей нравилось шаркать по асфальтовой мостовой в такую пору: участковый инвалид давно спрятал алебарду, жители надели ночные колпаки и попрятались по цветастым спальням. Только иногда воробьиными гулкими кучками всплывали в тишине улиц небольшие патрули молодёжи, добиравшей до норматива обязательной ночной вахты.

Дома, не зажигая свечей, принцесса забиралась под солдатское серое одеяло и засыпала, убаюканная пережитым за день. Так было всегда, отчего даже придворные феи почти завидовали немудрёной размеренности разлинованной жизни.

Стойкий дворцовый протокол редко нарушал престарелый шталмейстер, служивший мальчиком ещё при старом дворе и прекрасно помнивший почивших ныне короля и королеву — те пожаловали ему когда-то за особые заслуги велосипед «Дукс», чему старый придворный остался благодарен. Он махал клешней, причудливо выкрюченой подагрой, и весело кричал своей воспитаннице в окно из палисадника: «Принцесса! А не желаете ли романеи?!» Принцесса желала.

Многогранный старик являл собой целое общество, точно не одна мятая душонка, а, по меньшей мере, семь человек наполняло его сухое жёсткое тело. Первый был предан монархии, второй слыл бабником, третий походил на идиота, четвертый, вероятно, служил в гусарах, пятый вечно грустил и плакал, шестой слепо верил в бога, а седьмой считался знатоком жизни, этикета и светских раутов, отчего постоянно таскал с собой лапоть — он им хлебал.

Первый боялся признаться в своих убеждениях, второй с возрастом занемог и стал замкнутым, одиноким и непонятым, третьего легко можно было отвлечь юлой, кубиками и кроссвордом. Четвертый просыпался только в молочной очереди и бане, пятый, если и приходил, то обязательно в конце коктейля, но был даже приятен и забавен, как редкий гость. Так что чаще всего приходилось иметь дело с кротким шестым и нудным седьмым.

От романеи, жаркой духоты покоев и сальной плеши старика-шталмейстера, единого во многих лицах, на принцессу накатывала злая весёлость, от которой хотелось вспомнить резкую молодость и достать из пересыпи заветного сундука с регалиями тятинькин церемониальный палаш. Вот так бы выскочить на крыльцо, да рубануть со всего маха подвернувшегося адъютанта с оттягом: хрясь — пополам! Ахнет тот от неожиданности и рухнет подкошенный, стену кровушкой пятная. Молоденький совсем, глупенький, и усики его тонкие. Но не смотреть на него, такого трогательного, а крикнуть дежурной полуроте визгливо и зло: «Тачанку сюды, самовар  мальвазии, фунтовый чугунок пирога страсбургского! Гулять буду! Шалить желаю!» И бах из леворверта в небо!..

Ан нет. Повертится-повертится беспокойная молодость, да утихнет потаённо. Вместо счастья буйного тихая дура высморкается по-бабьи в подол, да заведёт чуть слышные причитания, точно страдания под тальянку на гулянке в Великую: «Очень хочется крепко и нежно обнять свою державушку необъятную, душистую, ядрёную. Протанцевать, похороводиться с ветром в чистом полюшке, а потом очнуться на опушке  и прокричать зычным голосом на родные просторы утром раненько: "Эге-ге-гей, мать твою!" А потом бежать, бежать по земле-матушке, босыми ноженьками по росе топая, чтобы гады не догнали, ручек своих костлявых дотянуть не посмели, а только бы смотрели под ладошкой против солнышка в даль во след мне завистливо.

И навернуться, задыхаясь от счастья, с размаху рылом по пашне неровной, сохой вспученной, суглинком порыжевшей...

А вместо этого нежные мужчины приходят и гладят, успокаивают. Точно прострел в пояснице или зуб больной заговаривают. Тихо, тихо, тихо... Не плачь, девочка. Будет и у тебя своя целина и встречи с оркестром... А что я? Я же тоже была любима...»

Старик шталмейстер хитро щурится и крутит флотскую из душистой самосадной махорки — он не признает лёгкого табака ароматных папирос принцессы.