Видения – Геннадий Михлин

Нет места более печального вокзалов,
печальнее басистых штормовых портов.
Нет ничего печальней мрачных терминалов
и паровозно-соловьиных дискантов.

Тетю Шуру провожали не родные.
Был конвой, транзит из плена, лай собак…
Было! Жизнь копейкой висла над обрывом,
на копейку ту – с судьбой игра ва-банк…

Тетя Шура глушит водку «стакана́ми»,
проклиная плен немецкий и Сибирь,
нас, детей, пугала редкими зубами,
в том виной была цинга и бригадир.

В глубине очков не виделось предела,
отражалась только лампочка звездой.
С хрипотцою тетя Шура тяжко пела,
залпом выпит был стакан очередной:

«Нас увозили вдаль в столыпинском вагоне,
и любовалась я Советской стороной.
В оконце Родина на длинном  перегоне
через решетку тоже любовалась мной».

Эх, тетя Шура! Помнить буду – не забуду,
что горестей твоих не сгладила слеза,
грохотало твое время вхолостую:
дважды пять годков гремела та гроза.

Память юности с годами все дороже,
показной с трибун пыхтел патриотизм,
да и нам, юнцам, досталось малость тоже:
верили, что приближали коммунизм!

И партком, и профсоюз –
тот, что школа коммунизма,
толковали  без комизма
про гнилой капитализм.

Семимильными шагами
мы шагали в коммунизм,
а как «Завтра» наступило,
глядь – гнилой капитализм…

Не сказать, чтоб боль проснулась
потрясением души.
Может, просто мы вернулись?
Или просто не дошли?

Мы – объекты воспитанья,
я – объект был воспитанья,
и, конечно, воспитался.
А в итоге воспитания,
осиная талия девушки Тани
в воспоминаниях
вызывает мысли сентиментальные
гораздо более сильные,
чем все стяги и транспаранты алые,
от площади растекающиеся многопало,
по улицам
демагогией красного цвета.
При этом, при этом кричали:
– Привет вам, труженики Советов!
Кричалки на площади, вы еще живы!?
А перед глазами – старик был, служивый,
под шапкой солдатской и шашкой согбенный…
Не пьяный, но странный, еще «доревлюцьённый».
Курсантам в бушлатах не резало ухо,
когда он кричал нам: «Давай, ремеслуха!»
Бант – каплею крови сверху шинели,
а рядом – медали крестами звенели.
Топтал тротуар деревянной культею,
он был с нами с каждым, и был он со мною.
В морщинах лицо его, оспой изрыто,
оно не забыто, не стерто, не смыто.

Виденья тревожат, как температура:
Тот старый солдат и моя тетя Шура.
Плетутся морщинами судьбы, ланиты…
Так морщатся трещинами граниты.